Чудо-ребенок - Страница 34

Возрастом и комплекцией он был настоящий дедушка ребячьей мечты: скорее невысокий, облаченный в наряд, словно бы сшитый на заказ специально для этого острова и времени года — очень длинные шорты, можно даже сказать, нечто среднее между купальными трусами и форменными брюками (в этих шортах он мог сойти и за туриста, и за полицейского), и еще на нем была маленькая шкиперская фуражка с белым пластмассовым якорем, глубоко натянутая на жесткие волосы стальной седины. Бородка у него была такая же седая, а его маленькие и блестящие, внимательные и дружелюбные глазки без устали оглядывали нас, особенно мамку и ее блузочку на бретельках; солнечные очки она подняла с лица на волосы, получилась тиара из черных алмазов.

Когда она нехотя изложила ему в общих чертах предысторию нашей поездки и рассказала, что мы забыли дома план острова, он пробормотал, вздыхая:

— Ах уж этот Кристиан, Кристиан.

И проиграл на своей загорелой физиономии всю гамму выражений лица. Мы немало обеспокоились, но, к счастью, он это увидел и поведал нам вполголоса, что дело тут такое, нельзя сюда с бухты-барахты заявиться и поставить палатку, и пусть она стоит сколько душе угодно; заведено еще, в частности, такое правило, что через определенное время надо обязательно менять место стоянки, это чтобы люди не прирастали к месту и не оккупировали один и тот же клочок земли неделю за неделей. Это значит, что на одном и том же месте ночевать разрешается только две ночи подряд. После этого палатку нужно сворачивать и переносить на другое место. Не разрешается также распивать алкогольные напитки, и еще что-то там про еду и магазин, чего я не уяснил.

— Можете называть меня просто Ханс, — пробубнил он в качестве своего рода примирительного заключения, когда изложил весь свод правил, ни смысла, ни назначения которого мы не поняли...

— А почему? — спросил я и тут же получил пинок по ноге от мамки, которая при этом не сводила умоляющего взгляда со шкипера-коротышки; мы ведь тоже не с луны свалились и понимали, что мы в его власти.

— Ну это самое, так уж меня зовут, — смущенно сказал он и перевел взгляд с мамкиных плеч на Линду, которая с самого начала показывала всем своим видом, что ее все это не касается.

Мамка:

— Так что же, значит, нету тут никакой палатки?

— А, ну да, еще эта палатка, — изрек Ханс в своей загадочной мудрости, и тут Линда вдруг очнулась, серьезно посмотрела на него снизу вверх и медленно произнесла:

— А мы ели мороженое.

— А... надо же. И что, вкусное оно было, надо думать?

— Да.

Наступила тишина. Линда:

— Мы на каникулы приехали.

— Да, вот именно. М-м...

Больше ничего не потребовалось. Он схватил наш вещмешок, сказал “пошли” и тоже понес его именно так, как его и следует носить; пересек лужайку, где отдыхающие массы с упоением ставили палатки, потом свернул на узкую тропку и повел нас сквозь густые заросли лещины вверх по склону, между каменистых выступов; и вот перед нами открылась поросшая травой полянка, со всех сторон скрытая от посторонних глаз горушками и холмиками, — расположившийся высоко надо всем оазис с видом на море и другие острова, или, может, на материк; тут Ханс остановился и, поозиравшись по сторонам и прислушавшись, вдруг “засёк” ее, нашу шестиместную палатку; она стояла под сенью леса в северной части рая. Она была голубая как море, как небо и как день, и предбанник был у нее, оранжевый, и вместе с ним она выглядела как настоящий дом, как двухкомнатная квартира.

Мамка спросила, действительно ли это та самая палатка, и Ханс ответил, что да, это палатка Кристиана. Засим последовало, мягко говоря, не вполне четкое разъяснение, почему именно Кристиан получил право поставить тут свою палатку на веки вечные, поперек всех правил, а также указание, что если нас обнаружат и будут спрашивать, когда мы собираемся сворачивать манатки, отвечать, что этого мы не знаем, но палатку свернуть и поставить ее снова вон там, в шести-семи метрах ближе к лесу, но наискось, чтобы для еще одной палатки места все-таки не хватало. Если же никто ничего спрашивать не будет, что скорее всего — это же место тайное, то тогда и вовсе не надо палатку снимать; поведанное вселило в нас некоторое беспокойство, которое нам слишком хорошо было знакомо и раньше — чувство, что мы живем то ли как подпольщики, то ли из милости. Мамка сказала “спасибо”, и “как чудесно”, и “я даже подумать не могла”.

— И даже не видно, что она повреждена огнем?

— Нет, там всего чуть-чуть подгорело-то, одна стойка да маленько вот тута, сзади, — сказал Ханс, кивком показав на коричневое пятнышко, которого мы сами и не заметили бы.

Я к этому времени уже достал ключик, отворил маленький навесной замок и заполз в предбанник; там было двести девятнадцать градусов тепла и жуткая вонь, как оказалось, от пары теннисных тапочек. Ханс подцепил их прутом и сбросил вниз с утеса. А мы подняли полы предбанника и часть полотнищ в задней части палатки, чтобы теплый летний ветерок мог свободно гулять по этому душному парнику и выдуть прочь всю вонь.

В палатке нашлись и спальные мешки, и надувные матрасы, шезлонг и четыре расшатанных складных стула, такой же расшатанный стол и тот самый брезентовый мешок, которому предстояло стать нашим ведром для воды и, будучи подвешенным на дерево, умывальником.

— А вон там можете разводить костер, — кивнул Ханс на железный обруч в кругу из старых бревен-сидений.

— Урааа! — завопил я.

— Ну уж нет, — сказала мамка.

— Я тоже хочу костер, — сказала Линда.