Чудо-ребенок - Страница 33

Пока мамка бегала по своим делам, мы на какое-то время остались одни, только Ян подходил к нам время от времени осведомиться, не желают ли господа еще чего-нибудь заказать; он присвистывал и кланялся налево и направо и тогда становился до ужаса похож на дядю Тура.

Все это ничем не напоминало мое последнее посещение кафе, оно запомнилось мне неотчетливо, но случилось в лесу страшно холодным январским днем; здесь же все столики были застелены белыми скатертями в крупную клеточку, над нами носились стаи хохочущих чаек, отбивали время часы на ратуше, внизу напевно громыхал поезд, сновали в разных направлениях кораблики, гавань стучала и звенела, у пирсов крутились и клевали стрелкой краны, дотягиваясь до верфей Акера, где когда-то работал и погиб наш отец.

Единственное, нам не довелось услышать туманный горн, я рассказывал про него Линде; мне бы очень хотелось его услышать. Но к чему туманный горн, когда так ярко светит солнце? Мы уже были очень далеко от дома, нам не было страшно, мы не были голодны и даже не скучали.

Но тут я снова увидел такое, на осознание чего требуются дни, недели, а то и половина жизни, вроде часов, у которых стрелки движутся в обратном направлении: мамка вернулась, она стояла у входа в кафе и разговаривала с Марлене, та держала на затекших пальцах серебряный поднос с двумя пивными стаканами, ей нужно было поскорее отнести их на один из столиков, но мамка с Марлене что-то обсуждали, взволнованно и горячо, но при этом вдумчиво, мамка взглянула на нас, сладостно утомленных мороженым, помахала нам рукой и выговорила своим алым ртом что-то, чего мы в гуле голосов не расслышали; потом она открыла пакет, который был у нее в руках, и вынула оттуда маленький купальник — для Линды, догадался я. Марлене обернулась к нам, улыбнулась нам, окутанным сиянием лета, и тоже нам помахала, потом она сказала мамке на прощанье еще пару слов и как бордовый лебедь поплыла дальше между белыми столиками к самому дальнему, поставила сначала поднос, а потом и стаканы перед двумя мужчинами в костюмах, улыбнулась, вытащила из кармашка передника маленький блокнотик и засмеялась любезной шутке одного из мужчин, записала что-то в блокнотик, еще что-то сказала, взяла у мужчины деньги, пересчитала их левой рукой, потом присела в книксене и, ответив еще на одну шутку, изящным движением повернулась к ним спиной — это был танец, танец жрицы, церковная служба; но что же это было такое, что я увидел до того?

Мамка подошла к нам и показала Линде купальник, синий с большой желтой кувшинкой на животе, и велела убрать его в ранец, потому что нам пора было идти. Ян поставил на соседний столик поднос с двумя бутербродами с креветками и бегом подскочил к нам, снова взгромоздил вещмешок на спину и понес его точно так, как его и следует выносить из ресторана и спускать по лестницам и переносить через железнодорожные пути и нести до самого катера; мало того, он даже поднялся на борт вместе с нами и нашел для нас место на корме у самого борта, смотровой пункт, как он выразился, потому что, покидая прекрасную столицу Норвегии, надо любоваться не горами, окружающими фьорд, но самим исчезающим вдали городом.

— До встречи,—сказал он и подмигнул мамке, которая уселась на затертое сиденье, обтянутое дерматином, и облокотилась о бортик; потом она подняла лицо к солнцу и, вероятно, закрыла глаза за угольно-черными очками. Она была похожа на спящего ангела. Город с кранами верфей Акера и ратушей постепенно скрывался в золотистой дымке, будто прощаясь с нами, и как раз в этот момент я почувствовал, как во мне, внутри у меня, что-то происходит. И во рту. Рот наполнялся водой. Это, должно быть, все съеденное мороженое поднималось назад.

И вот оно хлынуло, и не за борт — я ведь понятия не имел, что так случится, — а прямо на палубу: белые потоки Амазонки потекли между теннисками и сандалиями и спальными мешками и удочками и пассажирами: они повскакали со своих мест и закричали. Я стоял на коленях в позе молитвенника и поражался, как во мне нашлось столько места для всех этих неровных творожистых комочков, и еще кусочков желтых и красных фруктов, которые казались такими целенькими и нетронутыми, словно их можно было использовать еще раз. Мамка помогла мне подняться, приговаривая “мальчик мой” и еще всякие стыдные слова, и попыталась утереть меня туалетной бумагой, но тут, раздвигая локтями толпу и стуча по палубе башмаками на деревянной подошве, к нам пробрался рослый мужчина в черном бушлате; он широко ухмылялся и тащил за собой извивающийся шланг, из которого он принялся поливать палубу, успев до того воскликнуть так громко, что услышали все:

— Смотри-ка, и сегодня пассажира развезло; это в полный-то штиль.

Непонятная дурнота оставила меня, только когда мы через час с лишним сошли на берег и я смог наконец улечься на спину прямо на причале; я смотрел в небо закрытыми глазами и лежал так, совершенно неподвижно, пока все во мне и вокруг меня не стихло.

Мы прибыли на остров Хоэйя.

В зеленый рай на Осло-фьорде. С узенькими тропинками, парой домишек, тремя пляжами и зелеными полянами среди леса, под завязку полного пением птиц, горушек, спусков, зарослей травы и кустов, жуков и глубоких оврагов; это было царство дракона, только мы не знали еще, доброго или злого.

И еще оказалось, что здесь царит совершенно особый порядок, воплощенный человеком, подошедшим к нам уже на причале, по всей видимости потому, что нам единственным потребовалось по прибытии передохнуть; другие-то пассажиры сразу наперегонки бросились вглубь острова — как вскоре выяснилось, торопясь занять лучшие места в кемпингах.