Чудо-ребенок - Страница 2

Интересно, что мамка с ходу не нашла аргументов против этих обоев; они вовсе не вылились ни в какую особую “трату”, и куплены они были ничуть не в Швеции, а у нас тут, в микрорайоне Орволл, в обычном хозяйственном, который втиснулся рядом с банком, трикотажным магазином фабрики Агда и продмагом Мюклебуста, где мы иногда покупали продукты, когда по какой-либо причине не закупились у Лиена на Траверском шоссе или у Омара Хансена на Рефстадской аллее, и где до прошлого года мамка арендовала ячейку в морозильнике, пока это не стало слишком дорого... или пока не оказалось, что мы не знаем, на что она нам нужна, то было время Берлинской стены и президента Кеннеди, но прежде всего — эпоха Юрия Гагарина, русского парня, который потряс весь мир тем, что отправился на верную смерть, а вернулся живым. Кстати, в те времена “ягуар” модели Mark II стоил 49 300 норвежских крон, я этот факт привожу здесь не как курьез, а потому, что я своими глазами видел и ценник, и сам автомобиль на автовыставке на ипподроме Бьярке и так и не смог этого забыть; видимо, цена потому так засела у меня в голове, что я знал: наш первый взнос за квартиру в жилкооперативе был 3 200 крон и, значит, “ягуар” стоил столько же, сколько шестнадцать квартир, целый наш дом, иначе говоря. И что система приравнивает автомобиль к домашнему очагу семидесяти шести человек всех возрастов, из плоти и крови, ну, например, ко всей нашей трёхе, — откровения такого рода сносят тебе в детстве голову примерно как товарный поезд, так что потом их уж ничем не вытравишь; взять хотя бы запахи, в каждой семье свой, сразу узнаваемый, все эти лица и голоса, одежда и жесты, неслаженный хор членов жилкооператива, как они сидят, засучив рукава, и наворачивают обед и пререкаются или смеются, или плачут, или помалкивают и пережевывают каждый кусочек по тридцать два раза с каждой стороны. Что против всего этого есть у какого-то “ягуара”? Револьвер в бардачке? Да в лучшем случае. Ох, как я много думал о том автомобиле, излишне много, вероятно; он был бутылочно-зеленого цвета.

— Ну еще, конечно, клей надо, тоже расход, — вставила фру Сиверсен, как если бы ей вдруг пришло в голову, что как-то все слишком гладко получается.

— Да нет, — встрял было господин Сиверсен, которого, как теперь выяснилось, звали Франк, потому что фру Сиверсен вдруг резко вскинулась: “Что ты болтаешь, Франк?” — и, забрав у него квитанции, принялась изучать их критическим взором через черные как сажа шестигранные очки — отыскать их среди голубеньких фарфоровых статуэток и овальных оловянных пепельниц, заполнивших полку за полкой, где, по моему мнению, должны были бы стоять книжки, оказалось делом непростым; да держали ли вообще книги в этой семье? Но Франк только равнодушно пожал плечами, улыбнулся мамке и, опустив тяжеленную лапищу на мою коротко остриженную башку, сказал:

— Ну что, Финн, так ты у вас в доме хозяин?

Это замечание было, по всей видимости, вызвано тем, что и на лице, и на пальцах, и в волосах у меня зеленели остатки краски и выглядело это, должно быть, так, будто я по-мужски делаю все, чтобы две наших жизни не сошли с рельсов.

— Да, он такой молодчина, — сказала мама, и голос у нее слегка дрогнул. — Без него я бы нипочем не справилась.

Я очень любил, когда она говорила так, потому что в то время мамку выбивал из колеи любой пустяк, хоть мы и жили в доме из армированного бетона с ласточкиными гнездами на чердаке и соседями, которые мирно пили кофе у себя на балконах или часами копались в автомобиле, сунув голову под капот; я и читал, и писал лучше многих ребят, мамка свою зарплату получала день в день каждые две недели, и здесь, вообще говоря, ничего такого никогда не случалось, но все равно было ощущение, будто нас с мамкой повсюду окружают опасности и мы только чудом все еще избегаем их, пока гром не грянул, как приговаривала мамка, но чему научишься там, где ничего не происходит.

— Знаешь, силы у меня уже не те, — повторяла она по любому поводу, имея в виду — хоть я никогда не спрашивал, а она никогда сама не порывалась объяснить — свой развод, он, прямо сказать, сошел на нее как лавина и оказался прологом к череде последующих глав, составивших бесконечную цепь несчастий. Потому что, хоть это и были времена Юрия Гагарина, но определенно не времена разводов, а, наоборот, крепкой семьи, а отец, уйдя от нас, всего через год ушёл навеки, как выражалась мамка: погиб в аварии на работе — в Механических мастерских Акера рухнул башенный кран. Я не помню ни отца, ни развода, ни аварии, зато мамка помнит за нас обоих, хотя ничего конкретного, я уж говорил, из нее не вытащишь, например, как он выглядел или чем любил заняться на досуге, если он случался, а что не любил и откуда был родом или о чем они разговаривали в те счастливые, надо полагать, годы, что они прожили в ожидании меня; даже фотографии она и то держит при себе, короче говоря, прошлое мы не ворошим.

В кильватере двух этих несчастий последовало еще одно — с пособием, на которое она могла бы рассчитывать как вдова; дело в том, что, прежде чем сверзиться с крана, отец мой ухитрился еще раз жениться и родить еще ребенка, девчонку, которую мы даже не знали, как зовут, так что где-то на свете обреталась еще одна вдова отца и получала по праву наши с мамкой деньги и транжирила их на лотерейные билеты, такси и перманент.

— Ой, даже и не знаю, куда они могли подеваться, — сокрушенно сказала фру Сиверсен, помахивая в воздухе квитанциями за обои, но без клея. Но теперь, по крайней мере, мама смогла положить всему этому конец своей коронной фразой: